Литературная энциклопедия - жанры4

ПЕРВАЯ ТРЕТЬ XIX в. — XIX в. приносит с собой на Западе полное и безраздельное господство промышленной буржуазии. Машина завоевывает себе прочную гегемонию, одерживая верх над кустарной и примитивной мануфактурой. Целым рядом революций буржуазия завоевывает себе политическую гегемонию. В лит-ре окончательно обрекаются на слом прежние придворно-аристократические формы. Все эти процессы глубоко отражаются и на лит-ых Ж. Если устами Мольера буржуазия протестовала против придворной культуры, если устами Бомарше она зло издевалась над ограниченностью аристократов, то устами Гюго она противопоставляет классическим нормам свои, радикально от нее отличные. В «Кромвеле» Гюго дает законченную формулировку новых начал так называемой романтической драмы; в «Эрнани» он применяет эти нормы на практике. Отталкивание от мертвеющих канонов классицизма идет по всему фронту. Взамен сковывающих действие единств романтическая драма Гюго развертывается в широком плане и на  протяжении долгого отрезка времени. Условности в выражениях чувств заменены необузданными и титаническими страстями. Условная экспозиция места сменяется тщательной и красочной экспозицией, всегда разработанным и ярким местным колоритом. Взамен монархических тенденций проповедуются тенденции республиканские. Все развитие романтического театра происходит по законам антитезы театру классиков, сохраняющему на себе неизгладимый отпечаток дворянской идеологии. Эта антитеза далеко не сразу завоевывает себе популярность. Вокруг «Эрнани» бушуют страсти, и даже после того как Гюго восторжествует, еще придет Понсар, эпигон классической драмы. Но романтический театр буржуазии широко расцветает в первую треть века в Ж. «высокой» трагедии и «низкой» мелодрамы. Если классики обращались к истории затем, чтобы взятые оттуда темы облечь в утонченные формы придворной трагедии или рыцарского романа, то в творчестве завладевающей лит-ой ареной новой социальной группы этот историзм приводит к совершенно иным поэтическим формациям. В историческом романе Гюго средневековье показано во всей своей причудливой сложности. На сцене масса образов разных общественных положений, среди которых почетное место отведено «отверженным». Совсем в иных условиях еще крепких пережитков феодального строя развивается в Германии бюргерский романтизм Э. Т. А. Гофмана. В другом плане в эпоху романтизма развернулись Ж. класса, потерявшего к началу XIX в. социальную гегемонию. Этим классом было дворянство, точнее аристократическая его верхушка. Безнадежность, отсутствие, каких-либо перспектив в будущем влекли за собой уход от действительности в экзотику. Культура, все более и более обнаруживающая свой буржуазный, «торгашеский» характер, покидалась такими аристократами ради девственного лона природы, где живут чистые и непорочные люди. Из этого комплекса социально-психологических устремлений возникает важнейший Ж. аристократической лит-ры той эпохи — романтическая поэма. В центре повествования неизменно находится европеец, пресытившийся утонченной культурой своей родины, презревший ее ложь и развращенность. Герой этот приходит к дикарям, встречает там девушку, к-рая пленяет его своей чистотой и непосредственностью. Но их роман неудачен: скоро оказывается, что между этим разочарованным аристократом и средой, куда он попадает, лежит глубокая пропасть. И концом их романа неизменно является уход героя и смерть героини. Эта романтическая история развертывается на неизменно красочном фоне бытовых экспозиций диковинного экзотического уклада, празднеств дикарей, их сборищ, сражений и т. д. Развитие действия сопровождается многочисленными  пейзажами, то успокоенными и лиричными, то, наоборот, мятежными и суровыми, смотря по тому, какую часть действия они характеризуют. Этот Ж. романтической поэмы культивируют во Франции Шатобриан («Атала»), в Англии — Байрон («Дон-Жуан», «Корсар» и др.), в России — Пушкин и Лермонтов. Другая сторона упадочного аристократического сознания приводит к историзму. Попытки порвать с действительностью влекут деклассированную аристократию не только к миру экзотики, но и в мир безвозвратно утраченного прошлого. Их влекут к себе те исторические эпохи, в к-рые особенно явно было господство помещичьего класса, или те, в к-рые их классу нанесены были сильнейшие социальные удары. Чаще всего — это эпоха средневековья (Тик, Фуке), еще чаще — перипетии борьбы умирающего феодализма с торжествующим абсолютизмом («Борис Годунов» Пушкина, «Сен-Марс» Виньи). Этот историзм охватывает собой самые различные Ж. — трагедию, повесть, роман и поэму: все они присущи сознанию одной и той же социальной группы, ищущей в истории оправдания или объяснения своему упадку. И в этом — радикальное отличие исторических Ж. Виньи от историзма Гюго. ВТОРАЯ ТРЕТЬ XIX ВЕКА — эпоха, когда промышленный капитализм не только овладевает производством, но и определяет общественно-политический уклад ряда стран. Целая вереница национальных революций, совершенных «народом» для завоевания себе прав на самостоятельность, объективно укрепляет торжество промышленного капитализма. На этом социальном фоне трагично вырисовывается разложение поместья, его экономики, его политического влияния, его культурной роли. Последнее всего очевиднее и развернутее выразилось в русской обстановке, где процесс распада «дворянских гнезд» растянут на гораздо более долгую историческую эпоху благодаря относительной слабости промышленной буржуазии. Утверждение господства буржуазии, деградация поместья и крепнущие протесты поднимающейся мелкобуржуазной интеллигенции требуют развития в лит-ре новых Ж. Если направлением, господствовавшим в предыдущую эпоху, был «романтизм», отвечавший психоидеологии тех, кто уже сходил с социальной арены, и тех, кто еще не вошел на нее, то направлением, типичным для второй половины XIX в., становится «реализм». «Эпоха реализма есть вместе с тем эпоха установления господства буржуазии — эпоха воцарения буржуазного хозяйственного и бытового уклада» (Фриче). Настает время для повсеместного разрыва с уводящей от действительности романтикой для замены ее документированием и бытописью. Теперь культивируются те Ж., в которых возможно во всей широте показать происходящие социальные сдвиги. Это в интересах буржуазии, которой чужда  фантастика, это в интересах и поместного дворянства, лишенного возможности ради этой фантастики оторваться от прозаической действительности гниющих и деградирующих дворянских гнезд. Процесс такого разрыва с романтикой идет поэтому полным ходом, приводя к ряду новых лит-ых Ж. Аристократическая поэма становится все более и более редкой формой, взамен экзотических Ж. широко развивается социально-психологический роман. Широкое полотно последнего как нельзя лучше позволяет показать все этапы дворянского упадка и буржуазного подъема. Поместный сектор этого социально-психологического романа особенно широк в тех странах, где отчетливо намечается процесс дворянской деградации. В Англии — это Бульвер, в Германии — Поленц и Иммерман, в России — Пушкин, рисующий упадок аристократии в «Евгении Онегине», «Дубровском» и в незаконченном романе «Русский Пелам», Тургенев — художник наиболее культурных слоев среднепоместной интеллигенции, Гоголь — бытописатель мелкопоместья. Как отличен стиль и Ж. этих писателей от стиля и Ж. предшествующей эпохи! Экзотике противопоставлен здесь широкий и тщательно выписанный фон поместной действительности, таинственной и романтической генеалогии образов — точное их классовое приурочение; эффектной, изобилующей острыми происшествиями интриге — покойная и мерная, как темпы жизни усадьбы, как психика ее патриархальных обитателей, техника сюжеторазвертывания, с обилием жанристских зарисовок в более низких пластах дворянства, с углубленным психологическим анализом в верхних его пластах. Иной, гораздо более рыхлый тип социально-психологического романа культивируется художниками патриархальной денежной буржуазии, взворошенной промышленным капитализмом. Таковы в Англии произведения Диккенса, во Франции — Бальзака, в России — Гончарова. Эти писатели не совсем однородны по своей классовой принадлежности, и это заставляет их с разных точек зрения созерцать социальную действительность. Если Диккенс делает в своих произведениях акцент на поэзии старого умирающего мещанского уклада, то Бальзак изображает победу французской финансовой буржуазии, а Гончаров избирает темой своих романов огромные трудности, которые встают перед патриархальным буржуа в процессе его капиталистического перерождения. В малых Ж. отточенную и ироническую светскую новеллу (Мериме, Одоевский) сменяет рыхлая, но представляющая больше простора для бытописательства повесть. Происходящие в недрах дворянской интеллигенции процессы тяги к обиженному мужику оформляются в Dorfgeschichte — деревенской повести: вспомним «Le meunier d’Angibot» Жорж Санд, «Записки охотника» Тургенева,  «Деревню» и «Антона Горемыку» Григоровича, «Утро помещика» Льва Толстого. В буржуазной литературе широко распространяются «физиологические очерки», каждый из которых посвящен характеристике какого-либо уголка необъятных столиц, какому-либо представителю ее разнохарактерного населения («Лондонские очерки» Диккенса, «Физиологии» Бальзака и его учеников, у нас — «Записки замоскворецкого жителя» Островского и др.). В драме эти социальные процессы приводят к истощению романтической трагедии и к торжеству комедии, яркими красками показывающей торжество буржуазной культуры. Правда, Алексей Толстой еще пишет свою историческую трилогию, но драматургическая арена уже прочно занята Островским. Даже светские по существу своему Ж. насыщаются откровенно буржуазным содержанием (вспомним у Островского его «Козьму Минина-Сухорука» — историческую драму на столь излюбленный феодальный лит-ый сюжет о «смутном времени»). Тот же раскол мы имеем и в лирике: медитативные формы уступают здесь свое место и свою популярность гражданской политической поэзии. Так, популярность Ламартина во Франции подавляется песенками Беранже, популярность Гёте — сатирами Гейне, а поместные медитации Тютчева и Фета — обличительным жаром русских гражданских поэтов 60-х гг. — Курочкина, Минаева и др. Так по всей линии художественной литературы идет борьба буржуазии и мелкой буржуазии с дворянскими или патриархально-буржуазными формами. В разных странах и в разных модификациях это борьба за один лозунг — за бытовизм, за уничтожение всего тепличного, салонного, за реальный факт, за реалистическое полотно, в форме ли маленького этнографического очерка или широкого социально-психологического романа. КОНЕЦ XIX ВЕКА. — Полный распад дворянства. Рафинированность капитализма. Расслоение буржуазии, выделение из нее ряда групп, неудовлетворенных действительностью, ею пресытившихся. Возникает новая форма мирочувствования, целиком порожденная ритмами и темпами европейских столиц, — импрессионизм. Старые лит-ые Ж. приходят в упадок, не находя себе поддержки в изменившейся социальной обстановке. Большие романы насыщены явным патологизмом, извращенностью (Гюисманс, Пшибышевский). Однако не в романе центр тяжести лит-ры последней трети века, ибо ни одна из социальных группировок той поры не заинтересована в широком и всестороннем показе действительности. В области прозы развивается короткая и обостренная новелла. В разных странах она приобретает разных представителей, но за исключением Чехова и некоторых других эта новелла сохраняет на себе отпечаток дворянской пресыщенности, усталости и грусти по прошлом (Бунин). Расцветает Ж.  парадокса, свойственный умонастроенности упадочных социальных групп (Уайльд и Шницлер); парадокс этот реализуется в новеллистической и драматической форме. В последней сказывается общий уход от бытовизма к символизму, к потустороннему: вспомним драматургическую эволюцию Гауптмана и Ибсена. Но эта новая настроенность, как и следовало ожидать, всего полнее раскрывается в области лирики, в Ж. небывалой изощренности, в неуловимости оттенков, в музыкальности поэтической речи, — в творчестве французских парнасцев и русских символистов. Этот уход от реальной действительности сохраняет в себе некоторые социально-психологические аналогии с началом века. Как тогда происходила тяга к экзотике и истории деклассирующейся аристократии, так теперь этот отход от действительности характеризует буржуазную богему. Отсюда — целый ряд сходств их продукции с продукцией 20-х — 30-х гг. и самая кличка «неоромантизма», которой наделяют деятелей декадентства современники и исследователи. XX ВЕК НА ЗАПАДЕ — знаменует собой широчайший расцвет финансового капитализма в его откровенно-империалистической фазе борьбы за рынки. И литературные жанры, как чуткий барометр, сейчас же отражают собой этот высший подъем капиталистического могущества, этот культ буржуазной мощи. Главное, что приходится здесь констатировать в обществе и лит-ре, — это поглощение личности капитализмом и возникновение вследствие этого новых безличных форм художественной лит-ры. «Структуре высокоразвитого капитализма, с его механизированной, овеществленной и безликой цивилизацией, соответствует особая по своей структуре „художественная“ лит-ра, изображающая не человека, не индивидуумы, не их „психологию“, а вещи, производства, коллективы — механику капиталистического мира, приемами максимально объективными, скорее научными, нежели художественными... Если раньше лирика, драма, роман служили главным образом средством для выражения личных чувств писателя или изображения судьбы и характера тех или иных индивидуумов, то теперь из изящной литературы исчезает ее прежний главный устой — личность... „Героем“ художественных произведений является уже не индивидуум, а капитализм — техника — город — производство — сила, приводящая в движение производство, вещи и т. п. Лит-ра становится безликой и безличной. Поэзия сближается с математикой (Маринетти), с деловым отчетом (Ферсхофен), с статистическим и политико-экономическим исследованием (Амп) или с этюдом о социальной психологии (Ж. Ромен)» (Фриче, Очерки по истории западно-европейской лит-ры, стр. 151—164). Келлерман и Уэльс культивируют техническую и научную утопию, Амп — производственную повесть, разнообразные беллетристы,  начиная от Киплинга и кончая Бенуа, — колониальный роман; наконец в среде пресыщенной рантьерской буржуазии широко развивается бульварный роман. Ж. СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ЛИТ-РЫ. — Эта диспозиция Ж. всего менее заметна в русской литературе, преимущественно дворянской и мелкобуржуазной. Здесь еще господствуют Ж. дворянской хроники (Бунин, А. Н. Толстой) и мелкобуржуазной повести (Куприн). Запоздание, недоразвитие русской буржуазии обрекает на неудачу в России те лит-ые Ж., к-рые принесли богатые плоды на европейской почве. Характерно, напр., что футуризм, к-рый в Италии представлен империалистом Маринетти, в России дал антиимпериалистические поэмы Маяковского. В дореволюционную эпоху развернулась уже крестьянская и пролетарская литература. Правда, первая была выдвинута наиболее зажиточными слоями дореволюционной деревни (Клюев, Есенин), а вторая не образовала собой широкой литературной традиции. Но после Октябрьской революции эти подпочвенные воды выбиваются на поверхность, и новая социально-экономическая структура общества радикальным образом изменяет диспозицию поэтических жанров. Трудно охарактеризовать Ж. современной русской лит-ры: у нас нет еще достаточной исторической перспективы, к-рая позволила бы нам различить сложные и во многом незакончившиеся процессы. Однако некоторые выводы возможны. На крайнем правом фланге современной лит-ры находятся эпигоны поместной лит-ры. В лирике — Ахматова, в прозе — Новиков и целая туча разнообразных беллетристов и поэтесс, культивирующих элегии в стихах и прозе, разнообразные Ж. мемуарного порядка («Детство Никиты» А. Н. Толстого), стилизации («Лунная сырость» его же) и пр. Иное дело буржуазия — городская (Замятин и Булгаков) и деревенская (Клюев, Клычков). Если для художников поместья, уже наголову разбитых, характерны медитативно-мемуарные формы, то эта активно борющаяся группа обнаруживает свой классовый оскал в драматизированном или новеллизированном памфлете («Огни святого Доминика», «Послание епископа Обезьянского» Замятина, «Роковые яйца» Булгакова), а тенденции своего ухода от ненавистной советской действительности проявляет в культе фантастики («Чертухинский балакирь» Клычкова) и т. д. В среде мелкой буржуазии мы имеем колебания и шатания, обусловленные двойственной природой этой социальной группы, ее шатаниями между буржуазией и пролетариатом, ее межеумочностью. Здесь можно различить две основных жанровых тенденции. Одна идет вправо от широких этнографических полотен к патологизму (Сейфуллина и Всеволод Иванов), другая, наоборот, — от упадочного психологизма («Жизнь и приключения Николая Курбова») и  бульварного романа («Любовь Жанны Ней») к производственным повестям («10 л. с.» Эренбурга, «Соть» Леонова). На крайнем левом фланге «попутчиков» находятся футуристы, представители революционных слоев советской технической интеллигенции, наиболее близко подошедшей к рабочему классу. Это лит-ое направление отрицает вымысел, культивирует различные «фактографические» Ж.: очерк (Третьяков), реклама, агитка, фельетон (Маяковский). Пролетарская лит-ра проходит за истекшее пятнадцатилетие сложный путь. Ее жанровая эволюция начинается с безыскусственных хроник Бибика и Бессалько. Громы Октября и грандиозные перспективы намечающейся мировой революции способствуют развитию Ж. «космической» лирики (Кириллов, Герасимов). Эпоха нэпа делает этот космизм беспредметным, прекращает его существование и одновременно переводит центр тяжести с патетической лирики на эпос и драму (откол от «Кузницы» поэтов «Октября»). Жанровая диалектика пролетарской лит-ры здесь, как и раньше, целиком детерминируется политическим сознанием русского рабочего класса. Для эпохи вооруженной борьбы с белогвардейщиной таким господствующим Ж. является агитка, антирелигиозная и красноармейская, получившая особо художественное закрепление в произведениях Демьяна Бедного. Когда проходят бури военного коммунизма и лит-ра принимается за их изображение, популяризируется жанр эпопеи («Железный поток» Серафимовича, «Страна родная» Артема Веселого, «Падение Даира» Малышкина). Последующие годы знаменуют переход от описания действительности вовне к углубленному анализу личности в ее тесной обусловленности классом. В этот период господствует психологический роман («Разгром» Фадеева, целый ряд произведений Либединского, отчасти еще не законченных, — «Комиссары», «Рождение героя» и т. п.). Пролетарские писатели ведут упорную борьбу за овладение теми Ж., которые до настоящего времени культивировала поместно-буржуазная литература, с тем, чтобы влить в их каркас диаметрально противоположное содержание (сопоставим между собой напр. «Петра Первого» А. Н. Толстого и «Золотой клюв» Караваевой). Но все более доминирующим в нашу эпоху Ж. бесспорно является производственный роман, целиком обусловленный социалистическим строительством. «Из основного образа пролетарской лит-ры на данном нынешнем отрезке времени, а именно из самого образа класса-строителя, вытекает с неизбежностью и один из основных Ж. повествовательной лит-ры. Его можно условно назвать социалистическим производственным романом (повестью)» (Фриче, К вопросу о повествовательных Ж. пролетарской лит-ры, «Печать и революция», 1929, IX). Сюда надо причислить «Цемент» Гладкова,  «Доменную печь» Ляшко, «Лесозавод» Караваевой. В драматургии этот переход от эпопеи через психологизированную комедию к производственной пьесе соответственно представляют собой «Шторм» Билль-Белоцерковского, «Штиль» его же и «Рельсы гудят» Киршона. Еще большие изменения Ж. происходят в крестьянской лит-ре. Если для Клюева и Радимова характерен Ж. идиллии, удобно заключавший в себе любование бытом и сытость зажиточной деревни, если лирические Ж. Есенина воплощали в себе устремления деклассирующейся деревни, то деревня революционная, низовая, выражает себя в эпическом показе разворошенного быта, столкновения патриархального уклада с новыми, идущими от революции веяниями. Таковы романы Кочина («Девки»), Тверяка («На отшибе») и мн. др. Новые задачи, к-рые ставит перед деревней социалистическое строительство, — задачи построения коллективных хозяйств и коммун — несомненно поведут за собой возникновение соответствующих жанровых формаций. Еще незаконченные «Бруски» Панферова представляют собой начальную веху на этом сложном пути становления новых крестьянских Ж. ИТОГИ МОРФОЛОГИЧЕСКОГО ОБЗОРА. — В нашем обзоре не выполнена и малая доля того, что мы должны были сделать. Остались неосвещенными такие капитальнейшие явления мировой лит-ры, как драматургия елизаветинской Англии, как поэзия немецкого Sturm und Drang’а, как творчество Достоевского и др. Но и сказанного, думается нам, достаточно, чтобы сделать из него целый ряд теоретических выводов. Мы убеждаемся теперь, что в одну и ту же историческую эпоху живут различные Ж., характеризующие собой творчество различных социальных групп и потому располагающиеся в разных социальных плоскостях. Голый хронологизм и здесь явно неприменим: в ту самую эпоху, когда в буржуазной Англии пышным цветом распускается пуританская религиозная поэзия, во Франции складываются Ж., типичные для абсолютистской классики, — трагедия и хвалебная ода. Вот почему в основу жанровой дифференциации должен быть положен не только производственно-экономический, но и политический критерий. Фенелон и Лесаж сосуществуют в одной стране и в одно время, очевидным образом представляя собою две буржуазных группы с разной политической ориентацией. Во-вторых, в лит-ре со всей силой действует закон исторической инерции: Ж., исчезающие в развитых социально-политических системах, продолжают существовать в системах менее развитого типа. Так, поместный роман почти исчезает к половине XIX в. во Франции, но еще живет в России. Необходимо учесть и то, что Ж. эволюционируют и трансформируются не во всех социальных пластах с одинаковой быстротой; тогда как русское дворянство  стремительно переходит от одних Ж. к другим, в устной поэзии на протяжении продолжительного времени культивируются одни и те же лит-ые виды. В-третьих, все лит-ые Ж. западной лит-ры неизменно повторяются (с некоторым опозданием) на русской почве. Этот интернационализм объясняется социально-психологическими аналогиями, наличием в русской обстановке тех же классовых групп или близкой настроенности, какая породила этот Ж. на Западе. Опоздание же обусловлено замедленным ходом русского исторического процесса, экономическим отставанием этой страны и потому большей инертностью ее политических и культурных надстроек. Процесс такого перехода западно-европейских Ж. в русскую лит-ру можно проследить на материале хвалебной оды, плутовского романа (можно говорить о русских «picaresco» в творчестве Чулкова, Симановского, Булгарина), элегии, экзотической поэмы, физиологических очерков, импрессионистской лирики и т. д. И обратно — существует влияние русского социально-психологического романа на Запад: Тургенева — на французов, Достоевского — на Цвейга и Ницше. Корни его лежат в определенных экономических и особенно социально-психологических аналогиях (см. «Влияния»). Еще один вывод мы вправе сделать из произведенного обзора — о смене гегемонов в жанровой продукции. Если брать этот процесс на протяжении веков в его массовом выражении, то вытеснение происходит по одному и тому же закону. На смену церкви приходит придворная культура. С падением придворной культуры получают большое значение Ж. поместной лит-ры; они в свою очередь уступают место Ж. буржуазии, неутомимо атакующей своих классовых антагонистов. И в русской лит-ре этот процесс уже приходит к своему неизбежному и естественному завершению: гегемония все более и более завоевывается пролетариатом. Пестрое многообразие необозримой галереи Ж. получает так. обр. внутренний стержень, единую историческую направленность. В соответствии со всеми устремлениями исторического процесса, диалектика в этом плане выражается в упадке жанров привилегированных классов, в противопоставлении им новых Ж. классами непривилегированными, борющимися за свое самоопределение и гегемонию. Этот путь изобилует остановками, возвратами, боковыми дорожками и тропинками, но общая направленность его неизменна. От литургической драмы к производственному роману идет одна историческая дорога, и в ней, как в микрокосме, отражается весь путь человечества за тысячелетие. Ибо распространение жанров, их возникновение, расцвет и упадок полностью обусловливаются культурной мощью выросшего в определенных социально-экономических условиях класса, выражают собой различные стороны его социального сознания,  выполняют отдельные задачи, которые перед этим классом ставит история. Ж. — живое единство лит-ого процесса, мощное орудие классовой борьбы в лит-ре. Диалектика их полностью обусловлена диалектикой базиса и нижележащих надстроек. Обо всех упомянутых в тексте лит-ых Ж. и наиболее крупных писателях — см. отдельные статьи. Библиография: Аристотель, Поэтика перев., введение и примечания Н. И. Новосадского, Л., 1927; Буало, Поэтическое искусство, ред. и вступит. ст. П. С. Когана, перев. С. С. Нестеровой, П., 1914; Веселовский Ал-др, Три главы из исторической поэтики, Собр. сочин., т. I, СПБ., 1913; Тиандер К., Синкретизм и дифференциация поэтических видов, ст. в сб. «Вопросы теории и психологии творчества», т. II, вып. I, СПБ., 1909; Евлахов А., Введение в философию художественного творчества, т. III, Ростов н/Д., 1917 (подробное изложение и критика эволюционной теории жанров); Перетц В. Н., Из лекций по методологии истории русской литературы, Киев, 1914; Томашевский Б. В., Теория литературы (Поэтика), изд. 5-е, Л., 1930; Мюллер-Фрейенфельс Р., Поэтика, Харьков, 1923; Жирмунский В. М., Байрон и Пушкин, Л., 1924; Сакулин П. Н., Социологический метод, М., 1925; Литературная энциклопедия, изд. Л. Френкеля, 2 тома, М. — Л., 1925; Эйхенбаум Б., Литература, Л., 1927; Гроссман Л., Борьба за стиль, М., 1927; Тынянов Ю., Литературный факт (глава из книги «Архаисты и новаторы»), Л., 1929; Сакулин П. Н., Русская литература, ч. 1. Литературная старина, М., 1928; ч. 2. М., 1929; «Поэтика», Временник Отдела словесных искусств ГИИИ, вып. I, Л., 1926; вып. V, Л., 1930; Плеханов Г. В., Французская драматическая литература и французская живопись XVIII в. с точки зрения социологии, Собр. сочин., т. XIV, Гиз, М., 1925 (перепеч. в ряде хрестоматий — Столпнера и Юшкевича, Розанова и др.); Маца И., Литература и пролетариат на Западе, М., 1927; Фриче В. М., Очерк развития западной литературы, Харьков, 1927; Его же, Западно-европейская литература XX века, М., 1927; Его же, Проблемы искусствоведения, М., 1930 (особ. статьи: «Проблемы социологии литературных стилей» и «Трансформация литературных жанров»); Данилов В., К вопросу о социальной обусловленности литературной формы, «Родной язык в школе», 1923, IV; Цейтлин А., К социологии литературного жанра, «Русский язык в советской школе», 1929, IV; Юнович М., Проблема жанра в социологической поэтике, «Русский язык в советской школе», 1929, VI; Динамов С., Дискуссия о Переверзеве и задачи марксистского литературоведения, «Красная новь», 1930, II; Carriere M., Das Wesen und die Formen der Poesie, Lpz., 1854; Brunetiere F., L’evolution des genres dans l’histoire de la litterature, P., 1890; Scherer W., Poetik, Berlin, 1888; Lacombe P., Introduction a l’histoire litteraire, P., 1898; Lehmann Rud., Poetik, Munchen, 1919; Hirt E., Das Formgesetz der epischen, dramatischen und lyrischen Dichtung, Lpz., 1923. См. также лит-ру в статьях «Поэтика», «Роды», «Драма», «Лирика», «Эпос» и библиографию к статьям, посвященным анализу отдельных жанров. А. Цейтлин